Виновата
С момента, как я узнала, что у него не бьётся сердце, до момента, когда перерезали пуповину, прошло три дня. Я провела их в дальней по коридору больничной палате, слушая плач чужих детей, в ожидании начала схваток. В голове по кругу проносились слова: «мёртвый груз», «наказание», «недоженщина», «горе-мать», «обуза близким».
Я винила себя во всём, в чём было можно: в том, что приняла исчезновение толчков за подготовку к родам, за любовь к сладкому на протяжении всей беременности, за то, что расстроилась, узнав пол; что не оправдала надежды родных, что жаловалась на усталость, не часто общалась с малышом, пока его сердце билось и пока мы были одним целым.
Когда я переставала себя винить, то начинала злиться на жизнь, на мёртвого ребёнка в себе или просто скулила, глядя в окно на разноцветные надписи на асфальте у стен родильного дома. Душевная боль, страх, стыд, гнев, отчаяние, ужас предстоящего и робкая надежда на чудо – эти чувства отрывали от души по маленькому кусочку, как отрывают старые обои от стен.
Страшная тишина
Он не хотел покидать меня. Ночью, с трудом переворачивая в кровати пока ещё большой живот, я хотела, чтобы он скорее перестал быть частью меня и, одновременно, чтобы мы ещё побыли вместе. Несколько раз я чувствовала внутри себя перемещения и тут же звала врача, чтобы он заново прослушал сердце. Врач приходил, слушал и аккуратно объяснял, что из-за сокращения матки плод и сейчас может менять положение.
Он умер на сроке 39 недель. Умер раньше, чем родился. Врачи вполголоса говорили «антенаталка», им понимающе кивали в ответ. Теперь я тоже знала, что это значит. Антенатальная смерть – смерть до рождения, неонатальная – в первые 40 дней жизни.
Самая страшная тишина – сразу после родов. Его унесли из родильного зала, как я сама и просила. Спросила только про рост и вес. Я не хотела подтверждений тому, что случилось. Я боялась сойти с ума, до конца дней вспоминая свой милый, свой родной «мёртвый груз».
В тот же день муж принёс мне прекрасные цветы, которые я не заслужила. Потом пришла женщина-психолог, которая отводила глаза и подолгу молчала между фразами. Она не знала, что спрашивать, а я не знала, что отвечать: мы будто были на первом свидании. К счастью, она быстро ушла.
“В тот же день родилось еще несколько младенцев. Я слушала женские крики и детский плач. Я плакала вместе с ними и сама по себе, но от слёз не становилось легче. Санитарки приносили мне еду, от которой тошнило, и рассказы о своей нелёгкой женской доле, от которых тошнило тоже.
В новой пустоте
Меня выписали на третий день моей новой жизни. Пока оформляли документы, я смотрела в окно на тех, кто приехал забирать своих новорождённых, и на своего мужа. Я подписывала документы об отказе от тела, а он измерял шагами плитку у входа. Он пытался улыбаться, когда встречал меня с отвисшим животом и распухшим носом, вместо розовощёкого младенца в конверте.
“В комнате для переодевания перед выпиской в голубой конверт заворачивали чужого малыша, и санитарка спросила: «А Ваш ребёночек где?» «Его нет», – сказала я и вышла.
На улице было по-весеннему солнечно. Мы с мужем обнялись и побрели к машине, чтобы поехать домой, где ещё недавно всё говорило о скором появлении нового члена семьи, а теперь все пелёнки и подушечки были спрятаны.
Кошка, которая любила полежать около круглого живота, смотрела на меня с немым вопросом в глазах. У меня тоже были вопросы. Как основаться в новой пустоте, в чем найти смысл, чему смеяться, о чём думать перед сном, если не об этом? Как смотреть в глаза любимому человеку? Я так и не нашла ответов. 3270 грамм и 52 сантиметра – это всё, что осталось от девяти месяцев счастья, которое я вовремя не ценила, а принимала как должное.
Какими глупыми казались все прежние страхи! Тогда я боялась, что не буду высыпаться, а теперь боялась проснуться. Боялась, что не придёт молоко, а теперь – что придёт. Раньше я не знала, как быть с ребенком после рождения, а теперь не знаю, как быть без него. Боялась разрывов тела и физической боли, но разодранная душа болит сильнее.
Дальше будет много вопросов от знакомых и малознакомых, поиск новых дел и смысла, много сочувствующих взглядов и неловких слов, чужих колясок в парках и неизвестности. А пока нет ничего, кроме цифр 3270 и 52. Я еле хожу, но и ходить мне незачем и некуда.
Иногда он мне снится. Мне несут его в роддоме и отпускают домой. У него большие улыбающиеся голубые глаза. Может быть, со временем эти сны исчезнут, правда, я не знаю, хочу ли этого на самом деле.
