39 недель 6 дней, я в роддоме. За последние несколько дней быстро упал гемоглобин: 97, 87, 73… Железа в крови много, но к клеткам не поступает. Ставят диагноз HELLP-синдром и говорят, что нужно срочное кесарево сечение. На начало операции гемоглобин уже 65.
Лёнька
Десять минут — и Лёньку несут поцеловать в бархатную макушку. Какая это сладкая встреча! Он хмурится и пытается на меня смотреть. Дальше меня переводят в послеоперационную палату, и его приносят мне кормить. Первое прикладывание, у меня что-то получается, кормлю, а другой рукой снимаю фотографию для мужа. Пытаюсь понять, на кого похож. Второе кормление, 3 часа ночи. Сынок вялый, еле ест. Педиатр забирает на обследование. Мне что-то говорят, я ничего не понимаю, плачу. Делают переливание крови. Звоню психологу за помощью, чтобы хоть как-то взять себя в руки.
Дальше меня ждали 27 дней в реанимации при роддоме. Первый диагноз – пневмония, как выяснилось позже, ошибочный. Ставят сипап (трубочки с кислородом), так как плохо дышит, скапливается жидкость в лёгких. Я с послеоперационным швом, хожу в другой корпус, точнее, ползаю – надо сцеживать молоко и посидеть с сыном. Есть подозрение на порок сердца. Через 10 дней должны перевести в отделение кардиологии, но заведующая падает и ломает ногу. Ждём, пока другой врач примет решение. Врачи надеются, что вот-вот терапия подействует, и мы начнём дышать сами. После последнего переезда у Лёньки была температура 39, не хотят подвергать риску.
Но чуда не случилось, улучшений нет, и нас переводят в Филатовскую больницу. Вечером того же дня подтвердили диагноз ТАВЛД – тотальный (значит все 4 вены) аномальный дренаж лёгочных вен. Это значит, что вены, которые приносят кислород, все присоединены к правому предсердию, а должны быть – к левому. Спасает только овальное окно, которое от напора не закрылось, но кислорода поступает мало.
Три счастливых дня
Меня отправили домой, в реанимацию Филатовской родителей не кладут. Но домой я поехать не могу – Саня заболел коронавирусом. Еду к родственникам. Езжу целыми днями, в пробках, мало сплю, грудь разрывает от молока. Лёньке дают препараты для сердца, от отёка, и вот он сам дышит и похож на самого обычного ребёнка. От пневмонии нет ни следа (она появилась потому, что он плохо дышал). Через неделю мне звонят и сообщают, я могу ложиться к нему.
И тут начинаются самые сладкие три дня. Они мне дают сил жить и хоть как-то не сойти с ума. Я сплю с ним в одной палате, купаю в ванночке, кормлю, укачиваю на руках, беспрестанно целую. В первую ночь он каждые 10 минут звал меня и сладко засыпал на моих руках, убедившись, что мама здесь, мама рядом и не уйдёт. Состояние у нас отличное, анализы хорошие, операцию запланировали на 8 февраля в 12:00.
Пришла анестезиолог, я как-то скомкано прощаюсь, целую Лёнькину мягкую макушку. Думаю, что ничего страшного, мы же скоро увидимся. Леонид активно сосет пустышку и хмурится: последний раз ел четыре часа назад. Меня отправляют домой, так как после операции дети лежат в реанимации 4-10 дней.
Сердце
Операция была на открытом сердце, подключали аппарат, который качает кровь.
Встреча с врачом в 18:00. Мы с мужем не находим себе место, кружим вокруг больницы, идём в кафе, чтобы немного отвлечься. В холле больницы встречаем родителей, чьи дети пережили когда-то такую операцию, они нас подбадривают. Выходит хирург, явно уставший, и говорит, что после операции сердце не запустилось. Поставили кардиостимулятор и не зашили грудину. Я плачу. Врач предупреждал, что такой исход может быть, в 1% случаев. Я понимаю, что ничего хорошего. Но самое важное – это пережить первую ночь, она самая сложная и самая опасная.
Едем домой, все меня успокаивают, что будет всё хорошо. В 21:00 звоню в реанимацию – состояние тяжёлое, нестабильное. К трём часам ночи я еле успокоилась, засыпаю, просыпаюсь от звонка в 7:00:
«Наталья, соболезнуем, но Леонид умер в полночь. Не стали вам звонить ночью. Остановка сердца сначала была в 21:30, откачали. Вторая реанимация в 23:50, но терапия не помогала. 15 минут всем отделением пытались его спасти. Соболезнуем».
Муж тут же проснулся и прибежал в зал. Мы сидели, плакали, скулили несколько часов, пытаясь осознать своё горе.
Прошло полгода с момента потери. Уже не разрывает от боли, я научилась с ней жить, просто плачу. И больше всего на свете мечтаю о ребёнке. И как жаль, что нельзя вернуть сына.
—
Наталья
