О нас

Мы с мужем в браке почти 10 лет. В 2014 году родилась наша старшая дочь — Арина. Это была идеальная беременность, о которой мечтает каждая женщина. Легкая, беззаботная, наполненная новыми открытиями и всеобщим обожанием. В то время я искренне полагала, что любая беременность проходит именно так. Я здоровая, молодая женщина — значит, и никаких проблем возникнуть не может. На тот момент и в голову не приходило, что может произойти что-то, не зависящее от меня. Я много гуляла, плавала, посещала фитнес и была абсолютно счастлива. Родила сама, ровно в день ПДР.

Через три года мы заговорили о втором ребенке — хотелось, чтобы разница была не слишком большая и дети могли совместно играть. Муж очень хотел мальчика, даже специально высчитывал, в каком месяце он у нас может получится. Как и в предыдущий раз, я довольно быстро забеременела. Но это была совсем другая история…

“Первый «звонок» прозвучал в 12 недель. Я пришла в женскую консультацию на первый плановый скрининг и тогда впервые услышала диагноз «низкая плацентация».

Была зима, множество дел и проблем. Я работала в периодическом издании, на дому, с довольно жесткими дедлайнами, брала подработки, пыталась развить небольшое собственное дело, много нервничала. Плюс ко всему без конца болел ребенок. Она только пошла в сад и началась череда непонятного кашля. Мы носились по врачам: детским, моим, на все УЗИ и анализы вместе, потом срочно домой, за работу. Я начала сильно болеть — за зиму три раза ОРВИ переболела, с диким кашлем, больным горлом и вечным "Вам ничего нельзя" от участковых терапевтов. Был эпизод, когда у меня в машине разрядился аккумулятор и я сама таскала его из машины на подзарядку, а весит он килограммов 10. Выхода не было, муж на работе, а у меня дел по горло. О себе и будущем ребенке практически не думала — считала дни до декрета, «вот там и отдохну». От всей этой суеты и усталости начала впадать в депрессию, просыпалась утром и понимала, что не хочу жить — ничего не радует. Говорила себе, что нужно еще два месяца потерпеть, а потом декрет, новая жизнь. Я шла вперед, как паровоз, набирая обороты, остановиться уже не могла…

Такое бывает, но все будет нормально

А дальше началось… Однажды утром я проснулась и обнаружила еле заметные следы крови. Шла 16-я неделя моей беременности.

Тут же позвонила в Скорую, это был мой первый опыт госпитализации в зрелом возрасте. УЗИ и анализы оказались в норме. На душе было спокойно и присутствовала стойкая уверенность что нам ничего не угрожает. Сказали, что такая картина бывает при низкой плацентации, и кровить может на протяжении всей беременности. Лечения мне не назначили и я ушла под расписку, ведь у меня все нормально, а дома — работа, ребенок. Персонал пытался запугать «страшными последствиями», хотя, повторюсь, никакого лечения я не получила. Оно существовало только в бумажной выписке.

После этого каждую неделю я начала ходить на УЗИ. Выделения не прекращались. А мне говорили: «все нормально, ребенок развивается. Да, низкая плацента, но она поднимется. Потерпите».

Я и сама читала статьи и форумы на эту тему, и везде встречала «такое бывает у повторнородящих». Все это здорово деморализовало меня, внешне я старалась держаться, но в душе сильно переживала, все это не соотносилось у меня с понятием «здоровая беременность». Однажды даже приснился сон, где я просыпаюсь в луже крови. Делилась с подругами о том, как мне страшно. Они успокаивали: «Еще бы, ты все время об этом думаешь. Успокойся. Все будет хорошо.» Я услышала, что в Москву из Канады на презентацию книги приезжает доктор Елена Петровна Березовская и записалась на платную консультацию к ней. На тот момент от врачей я слышала примерно следующее: «в больнице Вам делать особенно нечего, поберегите себя, не таскайте тяжести, побольше лежите». Елена Петровна так же ничего нового мне не сказала — все то же самое: «да, такое бывает, может кровить вообще до конца срока, плацента поднимется и все будет нормально. Отдыхайте, не нервничайте, берегите себя».

“Я выдохнула, хотя внутри было стойкое ощущение «что-то здесь не так», я чувствовала колоссальную разницу по сравнению с моей первой беременностью.

После консультации у Березовской прошло буквально несколько дней и у меня открылось настоящее кровотечение. Было около 10 вечера. Я лежала на диване и смотрела с мужем телевизор. Вдруг понимаю: пошла кровь. Помню свой животный страх. Я начала носиться по квартире, не понимала, что мне делать, мы позвонили маме супруга, чтобы она срочно приехала и осталась с дочкой. А сами отправились в роддом. На машине. Я побоялась вызывать Скорую, чтобы они не отвезли меня куда-нибудь слишком далеко, хотелось попасть в 20-й, поближе к дому, где я уже рожала дочку и немного знала персонал.

Роддом, патология и постельный режим

В роддоме меня долго и нехотя принимали, была полночь. Дежурная ворчала, что приехали своим ходом, а не на скорой, и ей приходится заполнять все бумаги самой. Было страшно и странно — у меня кровотечение, а они такие спокойные, целый час ушел на заполнение всех бумаг и ожидание дежурного врача. Но постепенно я успокоилась — все-таки здесь роддом, здесь специалисты, все будет нормально. Ночь меня наблюдали в родовой и опять та же картина: по анализам и с ребенком все хорошо, низкая плацентация переросла в «краевое предложение с небольшой отслойкой», но на следующее утро перевели в патологию. Назначили строгий постельный режим. Это когда даже в туалет не разрешается вставать.

“Я лежала и плакала от бессилия — не понимала, что делать, когда даже чая себе сама налить не можешь.

Повезло, что у меня оказались хорошие соседки — носили мне этот самый чай (даже когда меня перевели в другую палату), спрашивали, как я себя чувствую, чем помочь, подбадривали. Самой страшной перспективой на тот момент казалась мысль пролежать в роддоме до конца срока, о чем периодически упоминали врачи. Эта мысль приводила меня в ужас. Каждый вечер я плакала, думая об этом. Очень скучала по дочке и по мужу, очень хотела домой. Шла 23-я неделя беременности, апрель, а ПДР ставили на начало августа.

Я жаловалась врачам на то, что кровотечение не прекращается. «Ой, какое это кровотечение? Так, выделения. Лежи.» Каждый день капельницы с магнезией (а один раз целые сутки) — исколотые руки, вздувшиеся вены. Я всегда боялась больниц и вида крови, а за 2 недели в роддоме привыкла ко всему. От магнезии сильно ломило суставы, болела голова, но в итоге мало что помогало.

Относились ко мне хорошо, санитарки всегда старался помочь, лечащий врач организовал для меня посещение мамы в период карантина (правда, ей пришлось сдать все необходимые анализы), такая поддержка здорово помогала.

В один из дней кровотечение усилилось. Меня срочно подняли в предродовую. Я провела в ней около суток, под наблюдением, по соседству с рожающими, тогда и услышала, «если такое еще раз случится, то будем родоразрешать». Я все еще не осознавала опасность, ведь по анализам и УЗИ все по-прежнему было в норме, что так же вводило в недоумение врачей. Помню, как делилась с соседками услышанным, и мы дружно решили что «это все ерунда», ребенок растет, гипоксии нет, какие роды? Буквально за несколько дней до этого на консилиуме мне наконец-то было разрешено передвигаться по палате, я была самым счастливым человеком, а тут снова «строгий постельный режим».

Будем бороться

В ту ночь я проснулась в 5 утра, по ногам текло. В голове мелькнула мысль, что, похоже, это воды. Около получаса я пыталась понять, что происходит, не хотелось верить в плохое, и лишь потом вызвала дежурную. Приходил заведующий отделением, подтвердил, что отошли воды, направил на УЗИ. Как хорошо, что в ту смену дежурила доктор Евтеева, именно она и проводила мне ультразвук. Я очень ей благодарна за поддержку, за слова «не переживай, мы до последнего будем сохранять». Был шанс, что беременность удастся пролонгировать на какое-то время. Но на всякий случай обо мне предупредили неонатологов. К сожалению, УЗИ показало, что вод совсем не осталось, мне было сказано готовится к операции. Через час. На сроке 24 недели.

Срок маленький, но какая-то надежда внутри теплилась. Я позвонила мужу, сообщила все новости. На тот момент ни я, ни он до конца не осознавали, что происходит. Это была моя первая операция. Я перекрестилась и решила постараться отрешиться от всего. От меня уже ничего не зависело. Каталка, огромная лампа, операционный стол, люди в белых халатах, все повернулись, смотрят, изучают. Очень сильно захотелось пить и спать, глаза закрывались сами, казалось, что я проваливаюсь в какую-то пелену. Из меня извлекли нашего сына — живого, весом 810 г — и тут же отправили в реанимацию новорожденных.

Сразу после операции подошла неонатолог, сказала «да, ребенок недоношенный, но ничего особо страшного нет, будем бороться». Меня это обнадежило.

Затем была палата интенсивной терапии, попытки «расходиться» после операции кесарева сечения, перевод в послеродовую палату. На следующий после операции день ко мне пришла заведующая отделением реанимации новорожденных. Сообщила, что у сына обнаружилась врожденная атрезия кишечника и нужна срочная операция, для этого требуется перевод в больницу Святого Владимира. Ближайшую больницу. Разрешила мне навестить сына перед отъездом.

Сильно кружилась голова, ноги не слушались, пока по стеночке я продвигалась к реанимации, чуть не упала в обморок — к счастью подхватили, посадили в кресло, довезли. В реанимации уже находился мой муж. И вот мы все вместе: наш сын, который еще не очень похож на младенца в привычном понимании, самый маленький в отделении, с красноватой кожицей, в огромном кювезе с бесконечными трубками и в маленькой связанной кем-то шапочке, я в инвалидном кресле, прикладывающая нашатырь к носу и мой муж…

С переводом возникли сложности — слишком низкие жизненные показатели. Уровень кислорода все время падал, давление — скорая около получаса нажимала на различные кнопки, увеличивала показатели, огромное количество приборов без конца пищало, было страшно.

“Водитель: «Я его не повезу, он не доедет, умрет по дороге». Медсестра: «Сейчас все стабилизируем».

Сжав кулаки я старалась держать себя в руках, но слезы беззвучно текли ручьем. Видела, что врачам неловко было на меня смотреть. Отворачивались. Дежурный доктор предлагала воды, было очень жарко, а я боялась упасть в обморок. Наконец показатели нормализировали, моего малыша увезли. Супруг прозванивал больницу — добрались ли, все ли в порядке, нам подтвердили, что доехали, все нормально.

У меня словно почву из под ног выбили. Я давилась слезами и не знала, что делать. Я не могла понять, почему такое произошло, и произошло с нами. Каждый считал своим долгом напомнить о последствиях, о том, что раньше таких деток даже спасти не пытались, срок очень мал, предлагали «отпустить ситуацию». Ребенок может остаться инвалидом и это станет огромным испытанием для нашей семьи. Я никак не могла понять, как такое могло произойти именно со мной. Я же здоровая. Сильная. Все было хорошо.

В нашей палате не было детей, все они находились в реанимации. С соседками мы то рыдали в подушку, то пытались смеяться и всячески поддерживать друг друга. Как-то в палату заглянул врач родильного отделения, который неоднократно наблюдал меня в родовой. Помню как он, такой большой, высокий, просто подошел и обнял меня. Я видела столько боли в его глазах, когда он заходил к нам, пытался развеселить, сказать что-то ободряющее. Никогда этого не забуду, такая поддержка бесценна!

Таких как мы — много

Лечащий врач так же пытался меня поддержать, он как-то по-отечески ко мне относился, жалел. Мы с ним даже разбирали всю историю беременности, пытались понять, почему все так произошло и что делать дальше. Как в последствии оказалось, произошла роковая случайность — пока вызревал взятый при поступлении бакпасев, назначенный мне антибиотик не сработал. Я была резистентна к нему. А кровотечение очень благодатная среда для развития патогенной микрофлоры… именно из-за инфекции произошло излитие околоплодных вод.

Муж с мамой ездил в реанимацию, навещал сына. Успел договориться со знакомым батюшкой, чтобы малыша покрестили. Мы назвали его Аркадием, Аркашей. На пятый день меня выписали. Помню, как спускалась по лестнице в холл, где проходит выписка, вокруг счастливые семьи с младенцами в пухлых конвертах, перевязанных лентами, с огромными букетами цветов. А у тебя в руках никого нет. Пустые руки.

Муж меня очень поддерживал. А я… Я сцеживала молоко по утрам, на автомате занималась старшей дочкой, совершенно не хотела ни с кем общаться, не отвечала на звонки.

Ощущения, что «все будет хорошо» не было. Внутри было очень тревожно. Мы продолжали ездить в реанимацию. Артрезия кишечника не подтвердилась, операции не требовалось. При этом, конечно мы получили полный «букет» диагнозов недоношенных. Некротический энтероколит, БЛД, желтушка, ВЖК 2 степени, глубокая незрелость и недоношенность — мамочкам, прошедшим детскую реанимацию, не понаслышке знакомы эти слова. Я исправно вычитывала все статьи и форумы, прочла, что почти все поддается коррекции. Настраивалась, что мы справимся, но психика давала сбой. А в реанимации мы каждый раз слышали: «ребенок глубоко недоношенный, надеятся особо не нужно. Он живет только благодаря нашей поддержке». Мне говорили, что по факту выживаемость деток менее килограмма очень невысокая, а все положительные истории вы услышите только по телевизору. После каждого посещения сына я с трудом добиралась до дома, слезы застилали глаза, до сих пор не знаю, как не попала тогда в аварию. Заезжала на работу к мужу, мы сидели в машине, он успокаивал меня и просил не слушать никого. Доктора всегда готовят к худшему.

Помню, после выписки из роддома, гуляя с дочкой на площадке муж сказал мне: «Таких людей как мы — много». И постепенно я начала понимать, что я не единственная, кто столкнулся с подобным. Что я ничем не лучше и не хуже других. Почему я полагаю, что с кем-то другим такое могло произойти, а со мной — нет?

И вот в один из дней мы приехали в реанимацию, в день посещения, а дежурный врач объявляет что сегодня в отделение не пустит. Объясняет, что в реанимации много детей, что там какие-то процедуры реанимационные проводят — нельзя. Мой муж начал разбираться, на каком основании нас не пускают, врач начал странно юлить, попросил подождать, ушел за администратором.

Спустя время выбегает другой доктор: «Вы Кулешовы? Быстро за мной». На ходу накидываем бахилы, халаты, пробегаем в отделение.

“И тут как гром среди ясного неба: «Вот ваш ребенок, он только что умер».

Умер, когда нас не пускали в реанимацию, видимо, это с ним проводили реанимационные процедуры. И вот он лежит такой маленький, в язвочках, наверное, сожгли кожицу при протирании спиртом, весь в трубках, крышка кювеза уже открыта, сердечного ритма нету, но грудная клетка вздымается — ИВЛ не успели отключить. Большая отекшая голова, мой малыш изменился до неузнаваемости от лечения. Муж сразу не поверил: «Как умер? Вот же, смотрите, он дышит». Это был шок. Мы до последнего не верили что нашего сына больше нет.

Мне стало плохо, в глазах потемнело, я не смогла подойти к кювезу. Я видела широкую спину своего мужа, который держал Аркашу за крошечную ручку и плакал. Это самое страшное, что я видела в своей жизни. Та сцена до сих пор у меня перед глазами. С трудом собравшись с силами я подошла и погладила маленькую ручку. Мне так жаль, что я смогла сделать это лишь после твоей смерти…

Поиски причин

Мы прошли все стадии проживания горя. Отрицание: «А это точно был наш сын? Ты посмотрела-проверила? Они не могли подменить ребенка?». Муж не верил в произошедшее. Я ничего не говорила — надо было, чтобы он сам все это принял, осознал. Затем мы оба задавались вопросами «Почему? За что? Мы так хотели его, так любили, почему именно мы?». Мы дали согласие на вскрытие, возможно, оно бы показало явные причины случившегося — врачи говорили о врожденных пороках развития. Но, как выяснилось, никаких пороков не было.

У меня было много вопросов к детской реанимации еще там, в роддоме. Мы хотели перевезти ребенка в институт Кулакова. Но все упиралось в то, что малыш был не транспортабельным, мы не могли так рисковать. В последствие мне ни раз говорили о разных перинатальных центрах, где выживаемость таких малышей очень высока, что, переведи я его туда шансы были бы выше, но дальнюю дорогу мы скорее всего не выдержали бы…

Я думала и о том, что было бы, окажись я сама в перинатальном центре, и роды произошли бы там. Но и тут вариантов не было. Лечащий врач сразу сказал, что ни одна скорая не повезет меня с отслойкой через всю Москву — слишком опасно. Никаких шансов.

Детские похороны

Это полный абсурд. Как сюрреалистическая картина. Ритуальный агент, пестрый альбом с фотографиями детских гробиков и венков на могилку. Никогда не забуду, один из них — зайка с большим грустными глазами, слезы текут по щекам. «Вот, посмотрите, здесь детские». От одного взгляда на этот венок начинает трясти. Чудовищно. «У нас будут живые цветы» сказал муж и взял меня за руку. Неужели это со мной? Это я выбираю гроб своему ребенку? Разве такое возможно? На полном автомате: «Вот этот крест». У моего сына должно быть все самое лучшее.

Отпевали Аркашу в храме при больнице. Я не совсем понимала, что происходит. Мне не верилось. Все предыдущие дни я была занята подготовкой и организацией похорон — мне некогда было думать, некогда было плакать, нужно было уладить огромное количество дел. Свидетельство о смерти, бумаги на вскрытие и экспертизу, захоронение, трансфер.

Я держалась. Все находились в состоянии стресса и старались быть стойкими, чтобы не сорвался другой. Как карточный домик. Муж не отпускал меня ни на секунду, все время держал за руку. Свекровь советовала выпить успокоительного, но я решила что должна прожить этот момент в трезвом уме. Я абсолютно забыла, про боли после операции, про хромату. Все происходило как в тумане. А потом раз — и накрыло осознание, что все это здесь, наяву.

Это мой ребенок лежит в крошечном гробике посреди храма. Это свой крест я везу в катафалке на свою личную Голгофу. А вот могилка, где похоронен наш Ангел, вся усыпана белыми розами.

Лактация у меня сама угасла на фоне стресса, правда не сразу, и был период, когда молоко пришло, а хранить его больше не для кого … Жить не хотелось. Просыпаешься и первое время кажется — все приснилось. А потом накрывает осознание — нет, все это наяву. Я выла. Не как человек, как раненый зверь. При этом оставалась дочка, которую нужно накормить, погулять и поиграть с ней. Надо как-то мужу ужин приготовить после работы. В это время мне не хватило простой бытовой поддержки: «давай я с твоим ребенком погуляю», «а давай я поесть что-то привезу». Это самое важное, что может сделать человек для другого. Но все как-то отстранились. Все, кроме нескольких подруг — они оставались с дочкой во время похорон Аркаши, приезжали, поддерживали.

“Мне хотелось кричать на весь мир, что я мама, что у меня есть, был малыш. Но большинство вело себя так, как будто ничего не было.

В роддоме, при выписке, мне не хотели давать знаменитую Собянинскую коробку. «У Вас история такая неоднозначная». Когда супруг узнал об этом, он тут же позвонил и вечером она уже была у нас. Мы такие же родители и нам был важно, чтобы это осознавали все остальные. Я не могла расстаться с этой коробкой, она стояла у нас в детской. Я садилась, открывала ее, перебирала вещи, прижимала к груди. Только недавно, спустя полгода, я приняла решение, что отдам ее в Дом для мамы. После беременности осталось только две фотографии с животом. Две фотографии, бирки из роддома и крошечный крестик. Все это дома на видном месте — я сделала небольшое панно с изображениями и памятными вещами детей. У меня их двое.

Я разрешила себе делать то, что я хочу

Первые месяца четыре было очень тяжело. Я могла шутить и улыбаться, а через секунду захлебываться слезами. Не хотелось показывать свою боль, со стороны казалось, что я довольно быстро оправилась. А приходила домой и хотелось выть. Вот это оказалось самым тяжелым — внутренний диссонанс. Может быть, сыграл тот фактор, что всю беременность я держала переживания в себе. Как только пыталась заплакать в отделении патологии, слышала: «давай прекращай, у ребенка тахикардия начнется». Врачей пугали слезы. Я сжимала кулаки и стиснув зубы говорила себе: «Я должна быть сильной». А сейчас все накопившееся находило свой выход. В ту пору очень поддержал муж. Не знаю, как бы я справилась без него в то время. Помню, шла в душ, а он ненароком заглядывал каждые две минуты: «как ты?» «что делаешь?». Переживал. Мне было очень плохо. Душевная боль намного сильнее физической, кажется, что дыра в сердце никогда не затянется. Я не жила — существовала. Пока сама себе не разрешила прожить эту ситуацию. Пока я не разрешила себе делать то, что хочу. Помню, супруг поехал в командировку, ребенок был в саду.

“Три дня, с утра до вечера, я смотрела «Звездные войны». Три дня я не вставала с кровати. Мне было так хорошо и спокойно в тот момент.

Я полностью доверилась своим чувствам и желаниям. Делала то, что хотела. Сходила в кино. В салон красоты. Маникюр, ресницы, новые вещи. Читала — почему-то захотелось взять в руки «Братьев Карамазовых» Достоевского, писатель сам похоронил сына, тяжело переживая утрату, и на тот момент я чувствовала некоторую сопричастность его горю

Я пыталась себя развлечь и занять тем, что доставляет мне удовольствие. Пошла в тренажерный зал спустя два месяца после кесарева. Да, врачи не рекомендуют, но я занималась почти всю сознательную жизнь и взяла на себя ответственность за свое здоровье и восстановление. Ушла с работы — давно мечтала. Путешествовала все лето — не могу сказать, что смена локации сильно поможет в переживании горя. Временно переключаешься, а затем накрывает снова. От себя не убежишь. Хотя новые впечатления здорово подпитали и позволили поправить здоровье. Помогла книга Ирины Семиной «Ты не одна, девочка» — многое чуждо моему мироощущению, но некоторые моменты позволили взглянуть на ситуацию под другим углом. Там был такой посыл: «Разве ты хочешь быть жертвой, которую все без конца жалеют?». Я поняла, что нет, не хочу.

Я начала потихоньку менять свою жизнь. Написала в Фонд «Свет в руках» — чем я могу помочь? Я — полиграфист, дизайнер, теперь помогаю Фонду по профилю своей деятельности.
У меня появилось какое-то острое желание быть нужной. Помогать, сопереживать. Словно все это время меня несло течением, а сейчас, подняла голову и вздохнув полной грудью я наконец-то увидела Мир. Он уже не был прежним. Пришло понимание, что благополучие такое зыбкое, эфемерное. Сегодня есть, а завтра нет. Мне казалось, что я неуязвима, но жизнь показала что таких не бывает, что важно радоваться тому, что имеешь, ценить это. Только спустя время я поняла, что моя потеря очень сильно изменила меня. Сместила приоритеты. Уже не задавалась вопросом «за что?», скорее «для чего?» Приняла сложившуюся ситуации как часть своей истории. Истории своей семьи. Дочка, видевшая и живот, и малыша на УЗИ, задавала вопросы, мы постарались объяснить, как могли, что братик теперь Ангелок на небе. Мы обязательно будем вместе. Нужно лишь немного подождать. Спустя время я смогла снова ходить в храм. Пришла на исповедь к знакомому батюшке, многодетному, я благодарна ему за честные слова: «я не знаю что тебе сказать, это очень страшно — терять детей, я только могу помолиться за вас.» Он так просто, искренне меня поддержал, без высокопарных фраз и советов. Переживающему потерю близкого нужны простые человеческие слова «я рядом», «я хочу помочь», «ты не одна». Нужно просто протянуть руку.

Мы слишком мало внимания себе уделяем. Мы все в этой бешеной гонке. За мнимым благополучием. Мы все время всем должны. Но каждый из нас у себя один. Если хочется плакать — сиди и плачь, почему ты думаешь, что ты должна держаться изо всех сил, ценой собственного благополучия, ради чьего-то одобрения? Ты никому ничего не должна. Позволь себе пережить, прийти в себя.

О том, что по-настоящему важно

Хотелось бы, чтобы таких историй было меньше, а если такое происходит, чтобы люди попавшие в подобную ситуацию, получали соответствующее отношение. Я часто думаю о девочках, которые столкнулись с этим в первую беременность. Думаю, как они выдерживают? Как выживают? У меня были муж и дочка, были подруги. Я очень благодарна тем, кто не испугался тогда и не отошел в сторону. Кто приезжал, вытаскивал на прогулку, кто приносил шоколадки в роддом и брал нас с дочкой к себе на дачу. А на тех, кто самоустранился, я по началу очень злилась. Обращалась с этим к психологам фонда. Мне было трудно держать горе в себе, я из тех, кто хотел говорить — о сыне, о своих чувствах, и молчание в этом случае было для меня сродни предательству. Мне понадобилось пол года чтобы перестать злиться и отпустить, продолжить нормально общаться. Потому что я не знаю, как я бы повела себя в подобной ситуации. Может, испугалась бы? Не нашла нужных слов?

Вокруг царит культ успешных людей, которые в принципе, для общества, мало что полезного делают. Если посмотреть топовых блогеров — это красивые девушки-мамы, которые отдыхают на островах, хорошо выглядят и все успевают. Успешность измеряется количеством подписчиков и подарков от спонсоров, процентом жировой ткани в твоем теле, количеством детей-вундеркиндов.

В этом обществе нет места человеческим проблемам, горю, страданию. Таких обходят стороной, ведь «мысли — материальны», зачем думать о подобном, вдруг и к себе несчастье притянешь? Наши дети сейчас в этом растут. К сожалению.

Я считаю, что сейчас важно открыто говорить о благотворительности, о гражданской позиции, проявлять инициативу и менять мир вокруг себя. Учиться чувствовать, любить, сопереживать, думать о будущем. Хотя, знаю, многие относятся к этому скептически, называют показухой, ведь «добро надо делать молча». Но если об этом молчать и прятать голову в песок — мы никогда не построим сознательное, способное к эмпатии общество. Только личным примером возможно воспитать это в наших детях. Учиться быть стойким духом, переживать, помогать.

Это теперь я понимаю, что здоровая беременность — дар свыше. У меня почему-то сразу после потери было ощущение, что у нас будут еще дети. Я сразу поняла, что хочу их, не смотря ни на что. Как бы не было страшно, дети этого стоят. В этот раз есть интуитивное ощущение, что все будет нормально. После страшной грозы всегда выходит радуга, а тьма всегда сгущается перед Рассветом. Давайте помнить об этом?

Запись беседы, фотографии: Наталья Драчинская

По статистике, в России 127 215 беременностей заканчиваются самопроизвольными выкидышами и 28 950 абортов по медицинским показаниям.

Наш фонд оказывает поддержку таким семьям: как мужчинам, так и женщинам. Мы проводим группу поддержки родителей в разных городах России, организуем личную поддержку с профессиональными психологами, готовим и делаем доступными каждой семье материалы, которые могут поддержать в такой ситуации.

Мы проводим исследования на тему сокращения количества выкидышей и замерших беременностей, и нам сейчас нужны финансовые ресурсы на них. Пожертвования идут на то, чтобы помочь каждой семье, потерявшей ребенка, своевременно узнать о том, что они не одни, и они могут и должны просить о помощи.

Вы тоже можете помочь! Потому что даже совсем маленькая сумма денег вносит вклад в это большое дело. По всей стране семьи смогут узнать, что они не одни, что рядом есть люди, и они хотят их поддержать сейчас.

Помочь Фонду: СМС на номер 3434 со словами НЕОДНА пробел СУММА ПОЖЕРТВОВАНИЯ (например, НЕОДНА 500)

Сделайте подписку на ежемесячные пожертвования и тогда, указанная вами сумма, будет списываться у вас автоматически каждый месяц.